Без права на покой [Рассказы о милиции] - Эдуард Кондратов

—   Ага, из-за погоды... ясно. Ну, бог с ними.

Он отложил список, постучал пальцем по нему.

—   Ну, вывод, гуси-лебеди, вывод?

—   Так Фомин уже говорил... — с удивлением напомнил Саша.

—   Мало, Саша, мало. Почему они вернулись-то? Это же подозрительно. Проще было отлежаться в Сочи, и дело с концом.

—   Может, решили, что не догадаемся? Мы же в самом деле прошляпили сначала.

—   Ладно, допустим, прошляпили. Но ведь могли и не прошляпить, вот в чем дело. Как говорят англичане, фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят. И в конечном-то счете... объявилась ваша идея. А они обязаны такую возможность предусмотреть. Значит, есть какая-то серь­езная причина, чтобы все-таки рискнуть.

—   Видимо, какая-то есть... — Саша невольно повторил это за Хлебниковым.

—    И причина эта, настоящая, серьезная, основатель­ная, по моему разумению, может быть только одна: не зная, как будет вести себя на следствии Чубаров, они должны быть готовы в любую минуту повторить свою затею. По-вто-рить! Вот в чем гвоздь! Отсюда и их болезненный интерес к ходу следствия.

—    Ну, конечно же! — вскочил с места Геннадий. — Все ясно!

—   Да нет, к сожалению, не все.

Ребята озадаченно уставились на подполковника. А тот, щелкнув пальцами, проговорил:

—   Все тот же проклятый вопрос, гуси-лебеди: почему же среди пассажиров самолета не было нашего уважаемо­го Георгия Георгиевича?

Ребята молчали.

—   А без него наша сверхлогическая цепь не более чем слабенькая версия, одна из многих. Причем весьма уязвимая. В общем, пора всерьез поговорить нам с Чубаровым.

—    Иван Николаевич, — осторожно заметил Саша. — Тогда мы обязаны предупредить Гнедых. Они снимать будут.

—    Нет, Саша, не будут. Хватит нам с вами ходить в единоличниках, пора и в артель объединяться. Я тут навел справки об этом кинорежиссере. Думаю, что фильм этот ему — как зайцу стоп сигнал. Ему надо быть в курсе расследования, вот что. Я почти уверен: это человек Орбелиани.

—    Иван Николаевич! — оторопело вымолвил Ген­надий. — Что вы? Он же член Союза кинематогра­фистов!...

—    Не знаю, как это ему удалось, а то, что до тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года он был офице­ром охраны колонии в Красноярском крае и был с треском изгнан без права работы в органах, — это факт. И, между прочим, изгнан по подозрению в скупке у заключенных краденого золота. Только доказательств прямых добыть тогда не удалось. Ну, я думаю, мы этот пробел восполним. Больно уж много совпадений: Чуба­ров сидел в той же колонии, съемочная группа — вся из «выпускников» того же «учебного заведения».

Бутурлин долго работал пилотом в Красноярске, регу­лярно летал к нам в город. Нет-нет, гуси-лебеди, пока вам не ходить в киногероях, не надейтесь. Он весело засмеялся.

Нелетная погода

Совершив ряд преступлений, связанных с хищениями социалистической собственности, члены этой банды закономерно поставили себя в оппозицию к нашему обществу, его законам и морали. Эта закономерность привела их к решению совершить новое, может быть, самое гнусное свое преступление...

Из приговора

Георгий Георгиевич увлекся. Бросив плащ на подлокотник кресла, он пристроился на другом, не заботясь о том, что может помять свой светлый, с искор­кой, хорошо сшитый костюм, и снова и снова гонял одну и ту же магнитофонную запись. Только что бархатный голос Трошина допел песню о нелетной погоде, и Орбелиа­ни торопливо нажал кнопку перемотки, возвращая песню.

—  Да будет тебе, Георгий Георгиевич, — поморщился Гнедых. — Сколько же можно?

—   Нет-нет, это ты напрасно, — торопливо сказал Орбелиани. — Ты вслушайся, Аркадий Семенович. Это же целая философская программа...

И снова послушно запел бархатный голос Трошина:

-Вот опять нелетная погода, Вот опять легла на солнце тень. Кажется, что ждем уже полгода — Так он долог, мутный этот день.

Орбелиани вдруг порывисто стукнул ладонью по руке Гнедых:

—   Слушай, слушай вот это место...

Но взревут моторы однотонно, Разгоняя волнами траву, И с аэродромного бетона Мы рванемся прямо в синеву, Мы рванемся в небо, обгоняя Ваши медленные поезда. ...А пока все дождь и дождь без края, Мелкая холодная вода.

Щелкнула кнопка, магнитофон замолчал. Орбелиани выжидательно уставился на Гнедых, пытаясь определить его впечатление. Тот усмехнулся:

—  Чего глядишь? Пожалуй, что-то в ней есть... Не понимаю, как у нас, — он резко подчеркнул «у нас», — пропустили такую песню?

—   Ну! — обрадованно воскликнул Орбелиани. — Я же говорю: настоящая философия. Представь: сколько их сейчас ползет, этих поездов, — медленных, обязательных, деловитых, притянутых, как магнитом, к колее. Ни сантиметра влево, ни сантиметра вправо, только в за­данном направлении — и никуда иначе. О, они ползут в любую погоду, приспособлены к любым климатическим изменениям. Что бы ни случилось, какие бы ни подули ветры, они придут к своей цели точно по расписанию. По заранее — и не ими самими, а кем-то для них — со­ставленному расписанию. Они иногда запаздывают, и тогда их немного ругают. Но уж зато никогда не приходят быстрее — за это составители расписаний могут быть спокойны. И не рванутся раньше срока — тоже будьте уверены.

...Георгий Георгиевич возбужденно взял со стола бутылку, налил две рюмки, протянул одну спокойно слушающему кинорежиссеру:

—   А мы сидим, сидим... И все-таки мы рванемся в синеву, пусть они знают! Выпьем мы за самолеты, старина!

Аркадий Семенович взял рюмку, бережно зажал ее в ладонях, согревая. Потом негромко заметил:

—   Ты поэт, князь. Жаль. Наш век не любит поэтов. Они ему вроде бы ни к чему. Но тост мне нравится, только с уточнением: без всякой символики, выпьем за его буквальный смысл.

Прихлебывая, мелкими глотками опустошил свою рюмку.

—   Ну-у, — разочарованно протянул Орбелиани. — Ты невыносим, Аркадий Семенович. Нет ничего пошлее подчеркиваемого практицизма.

Гнедых засмеялся:

—   Разве что подчеркиваемая духовность. Но имей в ви­ду, старичок: без моего практицизма мы с тобой ни в какую синеву не рванемся. И вообще, даже по твоей символике выходит: для нас с тобой здесь всегда погода будет нелетной! Что, съел? — Он снова засмеялся.

—   Слушай, Аркадий Семенович! — вдруг тревожно заговорил Орбелиани. — Я вот что хочу сказать тебе... Ну, если все обойдется, конечно... Может, не стоит больше искушать судьбу? А? Раз уж не получилось...

Гнедых холодно взглянул на него.

—   И что? — резко спросил он. — Будем сидеть в своих норках и дожидаться смены погоды? Так она не сменится, это любому дураку ясно. Или, может, восстание поднимем, привлечем широкие массы подпольных миллионеров и пойдем свергать Советскую власть, а? Что, очень доходчивый лозунг: нам, миллионерам, жить в такой стране неудобно, развернуться негде. Вполне можем пробиться до ближайшей кутузки.

—   Странный у тебя юмор, — заметил Орбелиани.

—   Ничего странного: юмор висельника. Князь, князь, не узнаю тебя. Стоило нам столько лет рисковать, мыкаться, поганое золотишко грести. Что от него толку, если оно под печкой валяется? А ведь это же власть, слава, роскошь, положение, в конце концов. Стоит только перешагнуть пустяковую полоску на земле — и другой мир! Впрочем, не так важно, что другой, сколько то, что ты в нем — властелин, а не слуга. В качестве слуги я тоже капитализм не принимаю! — Он улыбнулся. И сразу посерьезнел: — И вообще... с чего ты взял, что все уже обошлось? Ты так надеешься на этого дурака Чубарова?

—   Он не дурак! — хмуро сказал Орбелиани. — И дело не в этом. Зачем ему признаваться? Для чего ему смертная казнь...

—   Это-то я понимаю. Да уж больно они там насобачились, наши славные чекисты. Черт их знает, с какой они стороны зайдут.

Орбелиани пренебрежительно махнул рукой.

—   Не преувеличивай, Аркадий Семенович. Вспомни наших мальчиков. Такое дело — детям доверяют.

—   Щенки, — добродушно согласился Гнедых. — Толь­ко знаешь что, князь? Поверь моему опыту — породистые щенки. Мы с тобой их сейчас как угодно проведем, завтра тоже, а послезавтра они нас за руку схватят. Там сидит такой, скажу я тебе, доберман-пинчер — этот Хлебников. Он, я думаю, их специально натаскивает на этом деле.